В ноябре 1941 года в блокадном Ленинграде нормы хлеба сократились до 250 граммов рабочим и 125 – служащим, детям и иждивенцам. От голода люди падали на улицах, умирали на рабочих местах… А в это время прямо в центре Ленинграда, недалеко от Исаакия хранились тонны еды – рожь, пшеница, рис, орехи, картофель…
В Институте растениеводства находилась лучшая в мире коллекция семян, собранная еще до войны академиком Вавиловым в результате его 180 ботанико-агрономических экспедиций по всему миру. Любой из ученых-вавиловцев института мог бы сварить горстку зерен или несколько клубней и спастись. Но они голодали, как и все ленинградцы. Рядом с запасами зерновых умерли хранитель риса Дмитрий Иванов и специалист по овсу Лидия Родина. Александр Щукин скончался за рабочим столом с пакетиком миндаля в руках. Он готовил дублет коллекции для переправки на Большую землю. 28 ученых погибли от голода, но сохранили материалы для послевоенного восстановления сельского хозяйства. Выжили только те, кто был призван на фронт.
«Никто не спросил бы с них…»
Свидетель тех событий уполномоченный Госкомитета обороны по обеспечению Ленинграда продовольствием Дмитрий Павлов писал: «Институт растениеводства в сутолоке военных дней потерялся. Не до него было в то время органам власти. Знали об этом и работники института, они могли поступить с коллекцией по своему усмотрению, и никто не спросил бы с них…»
Но для ученых это была не еда, а научная ценность, которую надо было спасать, как полотна Эрмитажа или скульптуры ленинградских площадей. Та ценность была живая, и с ней требовалось постоянно работать. Взять, к примеру, тот же южноамериканский картофель! Если ему не устраивать долгой искусственной ночи, не поддерживать нужную температуру, не высадить клубни весной – мировая научная ценность погибнет безвозвратно. И вавиловцы ели молотую дуранду, жмых, разваренную кожу, продолжая оберегать коллекцию – в первую очередь от холода и крыс.
Грызуны лезли на стеллажи и скидывали коробки с семенами на пол. Те падали, рвались, и крысы пожирали зерно. Хранители связывали коробки по нескольку штук вместе, чтобы ненасытные твари не могли бы их столкнуть с полок Кроме того, ученые постоянно искали дрова для обогрева помещений. От того, удержится ли ртуть в термометре на делении +2°, зависела жизнь коллекции. Научный сотрудник Абрам Камераз раздвигал и задвигал шторки, устраивая клубням элитного картофеля искусственную ночь. Когда Камераз ушел на фронт, его заменила селекционер Ольга Воскресенская.
В условиях секретности
Воскресенская переселилась в подвал, мол, так надежнее – случись что, защитит материал. Когда она слегла от простуды, топить подвал стал ее муж ученый Вадим Лехнович. Как-то в 1942-м из-за обстрелов не пришел грузовик с дровами, и Лехнович под свист снарядов притащил на куске фанеры, как на санках, обломки старой мебели. Их и всякое тряпье он собирал по всему городу. Деревяшками топил, а ветошью затыкал в подвале щели. Прикоснуться к картошке не смел, хотя ее запах преследовал его днем и ночью. Он писал после войны: «Да, невыносимо трудно было вставать каждое утро, руками-ногами двигать. А не съесть коллекцию – трудно не было. Нисколько! Потому что съесть ее было невозможно. Дело своей жизни, дело жизни своих товарищей…»
Все это происходило в стенах института в условиях строгой секретности. Ведь слухи о запасах еды на Большой Морской могли спровоцировать голодных людей на все, что угодно, вплоть до штурма хранилищ, но этого не произошло.
Секретность закончилась весной, когда картофель высадили в землю. Осенью ценные образцы урожая отправили на хранение, остальное – в столовые. Отбор клубней Воскресенская делала на ощупь, из-за травмы головы она потеряла зрение. 200 тысяч драгоценных образцов сохранили. Погибли лишь теплолюбивые семена бананов и инжира…
Советский химик против Гитлера
В 1941-м над Ленинградом сбили немецкий истребитель. Не дотянув до линии фронта, пилот посадил машину на окраине города. Толпа горожан глазела на его арест, лишь один человек стоял у пробитого бака «мессера». Это был профессор Александр Петров. Он подставил бутылку под струю стекавшего бензина и отправился с ней в свою лабораторию… Там химик обнаружил, что температура замерзания немецкого бензина всего -15° (против -60° нашего авиатоплива). Гитлер стремился к бакинской нефти, но в 1941-м вынужденно использовал для своих самолетов румынский продукт низкого качества.
Сделав свое открытие, Петров прорвался на прием к заместителю командующего ВВС Северо-Западного фронта и чуть было не рассмешил генерала предложением одним махом уничтожить несколько немецких аэродромов, поскольку при -15° враг не взлетит. Военные от него отмахивались, но ученый был настойчив и даже груб! Его выслушали, вникли и… доставили еще несколько образцов топлива с разных вражеских самолетов. Выходило, немцы и вправду летали на летнем топливе! Тогда штаб ВВС разработал план уничтожения бомбардировщиков врага на аэродромах Гатчина и Сиверский.
Все знали, что фюрер мечтал «отметить» годовщину Октябрьской революции массированной бомбардировкой Ленинграда, но в его планы вмешался профессор Петров со своими химическими формулами. Теперь дело было за погодой, и она не подвела! Ночь с б на 7 ноября выдалась холодной, температура упала даже ниже, чем было нужно для осуществления плана Петрова. Практически без потерь наши летчики накрыли аэродромы Сиверский и Гатчина плотным огнем, уничтожив около 70 самолетов противника. При этом не пострадала ни одна наша машина. Из-за грянувших холодов топливо в баках немецких самолетов загустело, и они не могли взлететь, став идеальными мишенями для наших пилотов. Массовая немецкая бомбардировка в красный день календаря не состоялась, как и ни один крупный налет немцев на Ленинград. Их разбитый воздушный флот восстановил боеспособность только к апрелю 1942 года. Профессора Петрова эвакуировали из Ленинграда в 1943-м, и до конца жизни он преподавал в Московском химико-технологическом институте…
«И пустые рамы впечатляют»
Когда объявили о начале войны, в Эрмитаже был обычный рабочий день. Директор Орбели собрал сотрудников и объявил о начале эвакуации. Люди ушли по домам, вскоре вернулись с вещами и до конца эвакуации Эрмитаж не покидали.
Упаковка шедевров шла днем и ночью, помогали художники и курсанты военных училищ. Снимали картины, вынимали их из рам, полотна складывали в ящики, а рамы вешали на прежние места, чтобы по возвращении шедевров быстро восстановить экспозицию.
1 миллион 180 тысяч предметов искусства уехали на Урал… На промороженных стенах дворца остались лишь рамы, шаги гулко разносились по пустым залам, но искусствоведы все равно водили экскурсии!
Сотрудник Эрмитажа Павел Губчевский вспоминал: «Это было весной, где-то в конце апреля сорок второго года… Курсанты помогли нам вытащить великолепную ценную мебель, которая оказалась под водой… А потом я взял этих ребят из Сибири и повел по Эрмитажу, по пустым рамам. Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни. И пустые рамы, оказывается, впечатляют».
Даниил Гранин и Алесь Адамович описали все это в «Блокадной книге»: «… Прямоугольники рам – золотых, дубовых, то маленьких, то огромных, то гладких, то с вычурной резьбой, украшенных орнаментом, рамы, которых раньше не замечали и которые теперь стали самостоятельными: одни – претендуя заполнить собой пустоту, другие – подчеркивая пустоту, которую они обнимали. Эти рамы – от Пуссена, Рембрандта, Кранаха, от голландцев, французов, итальянцев – были для Губчевского обозначением существующих картин. Он неотделимо видел внутри рам полотна во всех подробностях, оттенках света, красок – фигуры, лица, складки одежды, отдельные мазки. Никогда после экскурсоводу Павлу Губчевскому не удавалось проводить экскурсии, где люди столько бы увидели и почувствовали».
